Темка уже "старенькая", но вот я ее реанимирую перенесением сюда Интервью с немецким историком Гетц Али о своей дочери-инвалиде Карлине, спорах об инклюзивном обучении и эвтаназии. Я это интервью прочитала и мне показалось интересным сюда его перенести именно в эту тему. там как раз говориться об отношении родственников к ментальным инвалидам в своей семье и к чему это приводит. Очень интересно, есть над чем подумать. Может быть потом вдруг на сах. коме опять тема появиться подобная, так можно будет отсюда цитаты ответами давать.
Так вот, во-первых, Гетц Али - это немецкий историк, изучающий самый мрачный и позорный период истории своей страны — двенадцать лет нацистской диктатуры. Он занимает особое место среди немецких историков, т. к. сам имеет дочь-инвалида и его работы привлекают внимание не только специалистов, но и широкую публику.
Я кратко сюда некоторые вопросы-ответы приведу. Полный текст можно прочитать здесь - ЧИТАЙ!http://6url.ru/aLoJ
Во времена национал-социализма в Германии было истреблено 200 тысяч человек, страдавших расстройствами психики, и инвалидов. Термин «эвтаназия» (в переводе с древнегреческого — «прекрасная смерть») цинично использовался в качестве названия для программы по уничтожению людей. Жуткое прошлое наложило свой отпечаток на отношение к неизлечимо больным и инвалидам в Федеративной Республике: положения о содействии желающим свести счеты с жизнью носят рестриктивный характер, к преимплантационной диагностике применяются более строгие нормы, чем в большинстве других стран ЕС.
ШПИГЕЛЬ: Господин Али, вы исследовали такое явление, как эвтаназия, во времена национал-социализма: умерщвление инвалидов и людей, страдавших психическими заболеваниями. При этом у вас дочь-инвалид. Наверное, было тяжело?
Али: Разумеется, я понимаю, что моя дочь тогда оказалась бы в числе кандидатов на эвтаназию. Но именно болезнь Карлины подтолкнула меня к тому, чтобы заняться этой темой. Возможно, это даже было формой психологической самопомощи. Так я стал исследовать данную проблематику в контексте нацизма. Меня не смущает, когда те или иные темы моих исследований затрагивают меня. Наоборот, я считаю неправильным, что многие немцы, рассуждая о временах национал-социализма, делают вид, будто с тем периодом их лично вообще ничего не связывает. Порой я подкалываю старших коллег вопросом: «А что делал ваш отец в годы Второй мировой?»
[...] Али: Подзаголовок моей новой книги —«История общества». Я не только занимаюсь деяниями пяти сотен убийц и судьбами 200 тысяч жертв эвтаназии, но и пытаюсь пролить свет на общий контекст: какую позицию занимали родственники и соседи? И здесь сталкиваешься с реакцией, типичной для всего человечества: хронически больные и инвалиды могут быть обузой для домашних. И такой опыт есть у каждого.
ШПИГЕЛЬ: Отсюда название вашей книги — «Обремененные». Вы доказываете, что массовые убийства были бы невозможными без молчаливого согласия родственников.
Али: Я говорю не о согласии. Организаторы умерщвления под знаменами эвтаназии проводили систематические опросы, как часто и кто навещал того или иного пациента. Если они видели, что семейные узы не слишком прочны, вероятность направления несчастного на эвтаназию многократно увеличивалась. Потом родственники получали официальный документ с вымышленной причиной смерти. Большинство устраивало, что государство дает им возможность не знать правду. На той же общественной почве — как бы в полутьме, когда все отводят взгляд, — стал возможным и холокост. Убийцы, которые начали в 1939 году с эвтаназии, были удивлены тем, насколько ничтожное сопротивление они встретили. Это было связано со стыдом, который испытывали многие родственники.
[...] Те организации, в которых хранятся личные дела жертв эвтаназии, как правило, не публикуют имен, хотя законодательство о защите личной информации этому не препятствует. Я спрашивал президента Федерального архива и федерального уполномоченного по защите личной информации, почему. Оба они ответили: «Все-таки нужно пощадить родственников, которые еще живы». В случае с евреями мы ни при каких обстоятельствах не стали бы скрывать имен, но в отношении так называемых сумасшедших почему-то вдруг начинаются разговоры о защите ныне живущих родственников. Но для чего их защищать? И от чего?
ШПИГЕЛЬ: Дело, возможно, в страхе немцев узнать о родственниках с плохой генетикой. [...] С одной стороны, матери идут на аборт, когда узнают, что у них может родиться ребенок-инвалид. С другой — мы видим серьезные усилия по интеграции детей с инвалидностью, соответствующие требования предъявляются к школам. То есть современное общество сильно отличается от того, что было тогда.
Али: Это так. Наша Карлина и мы, ее родители, получили очень большую поддержку от государства, к нам очень доброжелательно относились и окружающие, и специалисты, с которыми приходилось иметь дело. Часто люди говорят, что в Германии данной проблемой недостаточно занимаются. Это не так. Я, со своей стороны, могу только выразить благодарность. В этом отношении мы живем в счастливой стране. Я, как отец ребенка-инвалида, знаю, насколько важна поддержка для душевного равновесия. При национал-социализме родственники испытывали давление со стороны официальной пропаганды, считались генетически ущербными, большинство из них жили в материально стесненных условиях, к тому же шла война. И я понимаю, что некоторые в таких обстоятельствах не выдерживали.[...]
ШПИГЕЛЬ: В случае с Карлиной с самого начала было понятно, что на серьезное улучшение рассчитывать не приходится?
Али: Это стало ясно примерно через год. И потому нам было легче сказать: что ж, постараемся максимально облегчить ей жизнь. Нередко родители детей-инвалидов ведут себя по отношению к ребенку агрессивно и даже желают ему смерти; все это — следствие перенапряжения, чувства покинутости, отчаяния. Такие противоречивые чувства приводят к серьезным мукам совести, поскольку направлены против близкого и к тому же совершенно беззащитного человечка. Национал-социалистическая пропаганда здорового образа жизни и физкультуры дополнительно усиливала эти вполне понятные противоречия, и здесь включалась политика истребления.
ШПИГЕЛЬ: Родители хотят видеть в детях свое отражение, и так возникает привязанность. Если ребенок одарен, родители тешат себя мыслью, что это их заслуга. Должно быть, разглядеть себя в ребенке-инвалиде труднее. Что вы испытываете?
Али: Знаете, с этим особых проблем нет. Карлина по природе очень мягкая и уравновешенная, и она это определенно унаследовала от матери. У нее миловидная внешность. Она может смеяться и плакать, любит музыку, хорошую еду и общество людей. Иногда может выпить немного пива. Порой у нее лукавый взгляд. Тогда мы говорим: она кажется очень умной. [...] Недавно я встречался с одной коллегой из Нидерландов. Она рассказала, что только что созванивалась с братом и сестрой, чтобы договориться о дне, в который их мать, больная раком, должна будет умереть. Сын королевы Нидерландов, находящийся в коме, отдан на попечение врачей Великобритании, потому что в его стране практически не осталось медицинских заведений, осуществляющих уход за такими пациентами.
ШПИГЕЛЬ: Нидерланды стали первой страной в мире, легализовавшей активную эвтаназию.
Али: С точки зрения истории это логично. Нидерландцы первыми создали в Европе современное буржуазное государство. Они уже давно сделали выбор в пользу самоопределения в вопросах жизни и смерти, в пользу счастья и благополучия здесь и сейчас. [...]
ШПИГЕЛЬ: Большинство людей хотят самостоятельно определять, как им жить, и считают аборты, равно как и эвтаназию, допустимыми при определенных условиях. В то же время мы знаем, что нацистский идеал совершенного человека порождает нелюдей. Влияние церкви слабеет, нравственных ориентиров не остается. Нам нужна новая этика?
Али: Да, нам необходимо заново сформулировать нравственные нормы. Люди должны определить границы для своих поступков и желаний. В Библии есть прекрасный, очень радикальный тезис: каждый человек — это образ Божий вне зависимости от того, насколько он болен, беден или ограничен в своих возможностях. Нужно постараться перенести этот принцип в наше видение себя в рамках светского правового государства.